I made a number of excursions, usually at night, in the character of Edward Hyde, in search of pleasures that were denied to the honest doctor. When I returned, I was often filled with a kind of wonder at the wickedness of which I had found myself capable. The being that I had called out of my own soul, and sent out alone to take his pleasure, was a creature of evil and as hard as stone. His every act and thought centred on self. At times, Henry Jekyll looked back in horror at the deeds of Edward Hyde; but the situation was apart from ordinary laws, and it was Hyde alone that was guilty. Jekyll was no worse for it; he woke again to his own good qualities and would even make haste, where it was possible, to undo the evil worked by Hyde. And so time passed and Jekyll's conscience slept quietly . . .
I will not tell you of all the sins committed by Edward Hyde. I mean but to point out the warnings and the steps which have led me to my punishment and my end. I met with one accident which, as it brought no serious consequence, I shall no more than mention. An act of cruelty to a child stirred the anger of a passer-by, whom I saw the other day in your company; the doctor and the child's family joined him against me; there were moments, even, when I feared for my life. At last, in order to calm them all down, Edward Hyde had to bring them to the door, and pay them with a cheque drawn in the name of Henry Jekyll. This danger, in the future, was easily ruled out by opening an account at another bank in the name of Edward Hyde himself; and when, by sloping my own hand backwards, I had supplied my double with a signature, I thought I sat beyond the reach of fate.
Some two months before the murder of Sir Danvers, I had been out for one of my adventures, had returned at a late hour, and woke the next day in bed with odd sensations. It was in vain I looked about me; in vain I saw the familiar furniture of my own room in the square; something still kept telling me that I was not where I was, that I had not wakened where I seemed to be, but in the little room in Soho where I was accustomed to sleep in the body of Edward Hyde. I smiled, and asked myself what could cause this feeling. And then my eye fell upon my hand . . .
Now, the hand of Henry Jekyll-as you have often seen-was large and firm, white and shapely. But the hand which I now saw clearly enough, in the yellow light of a mid-London morning, lying there on the bedclothes, was lean, knotted, brown, and covered with a thick growth of dark hair. It was the hand of Edward Hyde.

Я совершил ряд экскурсий, преимущественно ночных, под личиной Эдварда Хайда, выискивая удовольствия, в которых было отказано добродетельному доктору. Возвращаясь домой, я часто как бы заново поражался той безнравственности, на которую оказался способен. Существо, вызванное из моей собственной души, посылаемое самолично получать удовольствия, было воплощением зла, и так же бессердечно, как камень. Каждый его шаг и мысль сосредотачивались лишь на себе. Временами Генри Джекил оглядывался в ужасе на деяния Эдварда Хайда, но так как ситуация не подчинялась обычным законам, во всем неизменно оставался виноват исключительно Хайд. Лично Джекилу хуже от этого не становилось, он как и раньше просыпался со своими добрыми качествами, и мог даже поспешить, когда это было возможно, загладить сотворенное Хайдом зло. Так проходило время, со спокойно спящей совестью Джекила…
Я не буду рассказывать обо всех грехах Эдварда Хайда, поскольку поставил своей целью отметить лишь предостережения и ступени, приведшие меня к каре и гибели. Как-то я попал в очень опасную ситуацию, о которой не более чем упомяну, поскольку она не имела серьезных последствий. Проявленная жестокость по отношению к ребенку вызвала гнев прохожего, которого я видел недавно с вами. Кроме него на меня ополчились врач и семья девочки - были минуты, когда я даже опасался за свою жизнь. Не видя другого выхода успокоить этих людей, Эдвард Хайд вынужден был привести их черному ходу лаборатории, и выписать чек на имя Генри Джекила. Эта возможная опасность была впоследствии легко устранена открытием в другом банке личного счета Эдварда Хайда и изменением наклона моего почерка - я даже снабдил своего двойника подписью, полагая, что теперь то уж точно судьбе до меня не добраться.
Где-то за два месяца до убийства сэра Дэнверса, я отправился в одно из своих приключений, поздно вернулся домой, и проснулся на следующий день с какими-то странными ощущениями. Напрасно я смотрел вокруг, напрасно разглядывал знакомую мебель спальни в особняке - что-то внутри меня продолжало говорить, что я не там, где нахожусь, что проснулся не в том месте, где кажется, а в маленькой комнате в Сохо, в которой привык спать в теле Эдварда Хайда. Я улыбнулся, спросив себя, что бы это могло значить. А затем мой взгляд упал на руку…
Вы часто видели руку Генри Джекила, и должны помнить, что она была большой, крепкой, белой и хорошей формы. Рука же лежавшая на моей постели, как я мог ясно разглядеть в свете позднего лондонского утра, была худой, узловатой, смуглой и густо поросшей темными волосами. Она принадлежала Эдварду Хайду.