|
He never particularly addressed
meand it is my belief he had as good as
forgotten his confidencesbut his temper
was more flighty, and allowing for his bodily
weakness, more violent than ever.
He had an alarming way now when he was drunk
of drawing his cutlass and laying it bare
before him on the table.
But with all that, he noticed people less
and seemed shut up in his own thoughts and
rather wandering.
Once, for instance, to our extreme wonder,
he piped up a different tune, a kind of
country love song that he must have learned
in his youth before he had begun to follow
the sea.
So things passed until, the day after the
funeral, and about three o'clock of a bitter
foggy, frosty afternoon, I was standing
at the door for a moment, full of sad thoughts
about my father, when I saw someone drawing
slowly near along the road.
|
Он больше не заговаривал
со мной - я искренне надеялся, что он позабыл
о своей недавней откровенности - но стал
еще более вспыльчивым и раздражительным,
чем всегда, несмотря на свою телесную слабость.
Теперь он, напиваясь, вытаскивал саблю и
клал ее обнаженной перед собой на стол.
При этом он почти не замечал людей и казался
погруженным в свои мысли и какие-то видения.
Однажды, например, к нашему величайшему
удивлению, он даже стал насвистывать какую-то
мелодию, что-то вроде деревенской любовной
песенки, которую, вероятно, пел в юности,
перед тем как отправиться в море.
Так обстояли дела, когда на другой день
после похорон часа в три пополудни, пасмурным,
туманным и морозным днем, я вышел за дверь
и остановился на пороге, с тоской вспоминая
об отце, когда вдруг заметил человека, который
медленно брел по дороге.
|
