|
He was downstairs the next
morning and had his meals as usual, though
he ate little and had more, I am afraid,
than his usual supply of rum, for he helped
himself out of the bar, scowling and blowing
through his nose, and no one dared to cross
him.
On the night before the funeral he was as
drunk as ever.
It was shocking, in that house of mourning,
to hear him singing away at his ugly old
sea song, but weak as he was, we were all
in the fear of death for him, and the doctor
was suddenly taken up with a case many miles
away and was never near the house after
my father's death.
I have said the captain was weak, and indeed
he seemed instead to grow weaker than regain
his strength.
He clambered up and down stairs, and went
from the parlour to the bar and back again,
and sometimes put his nose out of doors
to smell the sea, holding on to the walls
as he went for support and breathing hard
and fast like a man on a steep mountain.
|
На следующее утро он сошел
вниз, как ни в чем не бывало, и как обычно
позавтракал, хотя съел меньше, чем обычно,
зато выпил больше рому, чем всегда, потому
что сам угощался у стойки.
При этом он фыркал и сопел так сердито,
что никто не осмелился перечить ему.
Вечером накануне похорон он был пьян, как
обычно.
Отвратительно было слышать его разнузданную,
дикую песню в нашем печальном доме.
И он был так слаб, что мы боялись, как бы
он не умер.
Ко всему еще и доктор был далеко: его срочно
вызвали за несколько миль к одному больному,
так что после смерти отца он ни разу был
у нас.
Я сказал, что капитан был слаб, и в самом
деле, он не только не поправлялся, но как
будто становился все слабее.
С огромными усилиями он поднимался по лестнице;
шатаясь, ковылял по залу к нашей стойке
и обратно.
Порой он выглядывал на улицу - подышать
морем, но держался при этом за стену, дыша
тяжело и быстро, как человек, поднявшийся
на крутую гору.
|
