Batard was a devil. This was recognized throughout the Northland.
"Hell's Spawn" he was called by many men, but his master, Black
Leclere, chose for him the shameful name "Batard." Now Black
Leclere was also a devil, and the twain were well matched. There
is a saying that when two devils come together, hell is to pay.
This is to be expected, and this certainly was to be expected when
Batard and Black Leclere came together. The first time they met,
Batard was a part-grown puppy, lean and hungry, with bitter eyes;
and they met with snap and snarl, and wicked looks, for Leclere's
upper lip had a wolfish way of lifting and showing the white, cruel
teeth. And it lifted then, and his eyes glinted viciously, as he
reached for Batard and dragged him out from the squirming litter.
It was certain that they divined each other, for on the instant
Batard had buried his puppy fangs in Leclere's hand, and Leclere,
thumb and finger, was coolly choking his young life out of him.

"SACREDAM," the Frenchman said softly, flirting the quick blood
from his bitten hand and gazing down on the little puppy choking
and gasping in the snow.

Leclere turned to John Hamlin, storekeeper of the Sixty Mile Post.
"Dat fo' w'at Ah lak heem. 'Ow moch, eh, you, M'sieu'? 'Ow moch?
Ah buy heem, now; Ah buy heem queek."

And because he hated him with an exceeding bitter hate, Leclere
bought Batard and gave him his shameful name. And for five years
the twain adventured across the Northland, from St. Michael's and
the Yukon delta to the head-reaches of the Pelly and even so far as
the Peace River, Athabasca, and the Great Slave. And they acquired
a reputation for uncompromising wickedness, the like of which never
before attached itself to man and dog.

Batard did not know his father--hence his name--but, as John Hamlin
knew, his father was a great grey timber wolf. But the mother of
Batard, as he dimly remembered her, was snarling, bickering,
obscene, husky, full-fronted and heavy-chested, with a malign eye,
a cat-like grip on life, and a genius for trickery and evil. There
was neither faith nor trust in her. Her treachery alone could be
relied upon, and her wild-wood amours attested her general
depravity. Much of evil and much of strength were there in these,
Batard's progenitors, and, bone and flesh of their bone and flesh,
he had inherited it all. And then came Black Leclere, to lay his
heavy hand on the bit of pulsating puppy life, to press and prod
and mould till it became a big bristling beast, acute in knavery,
overspilling with hate, sinister, malignant, diabolical. With a
proper master Batard might have made an ordinary, fairly efficient
sled-dog. He never got the chance: Leclere but confirmed him in
his congenital iniquity.

The history of Batard and Leclere is a history of war--of five
cruel, relentless years, of which their first meeting is fit
summary. To begin with, it was Leclere's fault, for he hated with
understanding and intelligence, while the long-legged, ungainly
puppy hated only blindly, instinctively, without reason or method.
At first there were no refinements of cruelty (these were to come
later), but simple beatings and crude brutalities. In one of these
Batard had an ear injured. He never regained control of the riven
muscles, and ever after the ear drooped limply down to keep keen
the memory of his tormentor. And he never forgot.

His puppyhood was a period of foolish rebellion. He was always
worsted, but he fought back because it was his nature to fight
back. And he was unconquerable. Yelping shrilly from the pain of
lash and club, he none the less contrived always to throw in the
defiant snarl, the bitter vindictive menace of his soul which
fetched without fail more blows and beatings. But his was his
mother's tenacious grip on life. Nothing could kill him. He
flourished under misfortune, grew fat with famine, and out of his
terrible struggle for life developed a preternatural intelligence.
His were the stealth and cunning of the husky, his mother, and the
fierceness and valour of the wolf, his father.

Possibly it was because of his father that he never wailed. His
puppy yelps passed with his lanky legs, so that he became grim and
taciturn, quick to strike, slow to warn. He answered curse with
snarl, and blow with snap, grinning the while his implacable
hatred; but never again, under the extremest agony, did Leclere
bring from him the cry of fear nor of pain. This unconquerableness
but fanned Leclere's wrath and stirred him to greater deviltries.

Did Leclere give Batard half a fish and to his mates whole ones,
Batard went forth to rob other dogs of their fish. Also he robbed
caches and expressed himself in a thousand rogueries, till he
became a terror to all dogs and masters of dogs. Did Leclere beat
Batard and fondle Babette--Babette who was not half the worker he
was--why, Batard threw her down in the snow and broke her hind leg
in his heavy jaws, so that Leclere was forced to shoot her.
Likewise, in bloody battles, Batard mastered all his team-mates,
set them the law of trail and forage, and made them live to the law
he set.

In five years he heard but one kind word, received but one soft
stroke of a hand, and then he did not know what manner of things
they were. He leaped like the untamed thing he was, and his jaws
were together in a flash. It was the missionary at Sunrise, a
newcomer in the country, who spoke the kind word and gave the soft
stroke of the hand. And for six months after, he wrote no letters
home to the States, and the surgeon at McQuestion travelled two
hundred miles on the ice to save him from blood-poisoning.

Men and dogs looked askance at Batard when he drifted into their
camps and posts. The men greeted him with feet threateningly
lifted for the kick, the dogs with bristling manes and bared fangs.
Once a man did kick Batard, and Batard, with quick wolf snap,
closed his jaws like a steel trap on the man's calf and crunched
down to the bone. Whereat the man was determined to have his life,
only Black Leclere, with ominous eyes and naked hunting-knife,
stepped in between. The killing of Batard--ah, SACREDAM, THAT was
a pleasure Leclere reserved for himself. Some day it would happen,
or else--bah! who was to know? Anyway, the problem would be
solved.

For they had become problems to each other. The very breath each
drew was a challenge and a menace to the other. Their hate bound
them together as love could never bind. Leclere was bent on the
coming of the day when Batard should wilt in spirit and cringe and
whimper at his feet. And Batard--Leclere knew what was in Batard's
mind, and more than once had read it in Batard's eyes. And so
clearly had he read, that when Batard was at his back, he made it a
point to glance often over his shoulder.

Men marvelled when Leclere refused large money for the dog. "Some
day you'll kill him and be out his price," said John Hamlin once,
when Batard lay panting in the snow where Leclere had kicked him,
and no one knew whether his ribs were broken, and no one dared look
to see.

"Dat," said Leclere, dryly, "dat is my biz'ness, M'sieu'."

And the men marvelled that Batard did not run away. They did not
understand. But Leclere understood. He was a man who lived much
in the open, beyond the sound of human tongue, and he had learned
the voices of wind and storm, the sigh of night, the whisper of
dawn, the clash of day. In a dim way he could hear the green
things growing, the running of the sap, the bursting of the bud.
And he knew the subtle speech of the things that moved, of the
rabbit in the snare, the moody raven beating the air with hollow
wing, the baldface shuffling under the moon, the wolf like a grey
shadow gliding betwixt the twilight and the dark. And to him
Batard spoke clear and direct. Full well he understood why Batard
did not run away, and he looked more often over his shoulder.

When in anger, Batard was not nice to look upon, and more than once
had he leapt for Leclere's throat, to be stretched quivering and
senseless in the snow, by the butt of the ever ready dogwhip. And
so Batard learned to bide his time. When he reached his full
strength and prime of youth, he thought the time had come. He was
broad-chested, powerfully muscled, of far more than ordinary size,
and his neck from head to shoulders was a mass of bristling hair--
to all appearances a full-blooded wolf. Leclere was lying asleep
in his furs when Batard deemed the time to be ripe. He crept upon
him stealthily, head low to earth and lone ear laid back, with a
feline softness of tread. Batard breathed gently, very gently, and
not till he was close at hand did he raise his head. He paused for
a moment and looked at the bronzed bull throat, naked and knotty,
and swelling to a deep steady pulse. The slaver dripped down his
fangs and slid off his tongue at the sight, and in that moment he
remembered his drooping ear, his uncounted blows and prodigious
wrongs, and without a sound sprang on the sleeping man.

Leclere awoke to the pang of the fangs in his throat, and, perfect
animal that he was, he awoke clear-headed and with full
comprehension. He closed on Batard's windpipe with both his hands,
and rolled out of his furs to get his weight uppermost. But the
thousands of Batard's ancestors had clung at the throats of
unnumbered moose and caribou and dragged them down, and the wisdom
of those ancestors was his. When Leclere's weight came on top of
him, he drove his hind legs upwards and in, and clawed down chest
and abdomen, ripping and tearing through skin and muscle. And when
he felt the man's body wince above him and lift, he worried and
shook at the man's throat. His team-mates closed around in a
snarling circle, and Batard, with failing breath and fading sense,
knew that their jaws were hungry for him. But that did not matter-
-it was the man, the man above him, and he ripped and clawed, and
shook and worried, to the last ounce of his strength. But Leclere
choked him with both his hands, till Batard's chest heaved and
writhed for the air denied, and his eyes glazed and set, and his
jaws slowly loosened, and his tongue protruded black and swollen.

"Eh? Bon, you devil!" Leclere gurgled mouth and throat clogged
with his own blood, as he shoved the dizzy dog from him.

And then Leclere cursed the other dogs off as they fell upon
Batard. They drew back into a wider circle, squatting alertly on
their haunches and licking their chops, the hair on every neck
bristling and erect.

Batard recovered quickly, and at sound of Leclere's voice, tottered
to his feet and swayed weakly back and forth.

"A-h-ah! You beeg devil!" Leclere spluttered. "Ah fix you; Ah fix
you plentee, by GAR!"

Batard, the air biting into his exhausted lungs like wine, flashed
full into the man's face, his jaws missing and coming together with
a metallic clip. They rolled over and over on the snow, Leclere
striking madly with his fists. Then they separated, face to face,
and circled back and forth before each other. Leclere could have
drawn his knife. His rifle was at his feet. But the beast in him
was up and raging. He would do the thing with his hands--and his
teeth. Batard sprang in, but Leclere knocked him over with a blow
of the fist, fell upon him, and buried his teeth to the bone in the
dog's shoulder.

It was a primordial setting and a primordial scene, such as might
have been in the savage youth of the world. An open space in a
dark forest, a ring of grinning wolf-dogs, and in the centre two
beasts, locked in combat, snapping and snarling raging madly about
panting, sobbing, cursing, straining, wild with passion, in a fury
of murder, ripping and tearing and clawing in elemental
brutishness.

But Leclere caught Batard behind the ear with a blow from his fist,
knocking him over, and, for the instant, stunning him. Then
Leclere leaped upon him with his feet, and sprang up and down,
striving to grind him into the earth. Both Batard's hind legs were
broken ere Leclere ceased that he might catch breath.

"A-a-ah! A-a-ah!" he screamed, incapable of speech, shaking his
fist, through sheer impotence of throat and larynx.

But Batard was indomitable. He lay there in a helpless welter, his
lip feebly lifting and writhing to the snarl he had not the
strength to utter. Leclere kicked him, and the tired jaws closed
on the ankle, but could not break the skin.

Then Leclere picked up the whip and proceeded almost to cut him to
pieces, at each stroke of the lash crying: "Dis taim Ah break you!
Eh? By GAR! Ah break you!"

In the end, exhausted, fainting from loss of blood, he crumpled up
and fell by his victim, and when the wolf-dogs closed in to take
their vengeance, with his last consciousness dragged his body on
top of Batard to shield him from their fangs.

This occurred not far from Sunrise, and the missionary, opening the
door to Leclere a few hours later, was surprised to note the
absence of Batard from the team. Nor did his surprise lessen when
Leclere threw back the robes from the sled, gathered Batard into
his arms and staggered across the threshold. It happened that the
surgeon of McQuestion, who was something of a gadabout, was up on a
gossip, and between them they proceeded to repair Leclere,

"Merci, non," said he. "Do you fix firs' de dog. To die? NON.
Eet is not good. Becos' heem Ah mus' yet break. Dat fo' w'at he
mus' not die."

The surgeon called it a marvel, the missionary a miracle, that
Leclere pulled through at all; and so weakened was he, that in the
spring the fever got him, and he went on his back again. Batard
had been in even worse plight, but his grip on life prevailed, and
the bones of his hind legs knit, and his organs righted themselves,
during the several weeks he lay strapped to the floor. And by the
time Leclere, finally convalescent, sallow and shaky, took the sun
by the cabin door, Batard had reasserted his supremacy among his
kind, and brought not only his own team-mates but the missionary's
dogs into subjection.

He moved never a muscle, nor twitched a hair, when, for the first
time, Leclere tottered out on the missionary's arm, and sank down
slowly and with infinite caution on the three-legged stool.

"BON!" he said. "BON! De good sun!" And he stretched out his
wasted hands and washed them in the warmth.

Then his gaze fell on the dog, and the old light blazed back in his
eyes. He touched the missionary lightly on the arm. "Mon pere,
dat is one beeg devil, dat Batard. You will bring me one pistol,
so, dat Ah drink de sun in peace."

And thenceforth for many days he sat in the sun before the cabin
door. He never dozed, and the pistol lay always across his knees.
Batard had a way, the first thing each day, of looking for the
weapon in its wonted place. At sight of it he would lift his lip
faintly in token that he understood, and Leclere would lift his own
lip in an answering grin. One day the missionary took note of the
trick.

"Bless me!" he said. "I really believe the brute comprehends."

Leclere laughed softly. "Look you, mon pere. Dat w'at Ah now
spik, to dat does he lissen."

As if in confirmation, Batard just perceptibly wriggled his lone
ear up to catch the sound.

"Ah say 'keel'."

Batard growled deep down in his throat, the hair bristled along his
neck, and every muscle went tense and expectant.

"Ah lift de gun, so, like dat." And suiting action to word, he
sighted the pistol at Batard. Batard, with a single leap,
sideways, landed around the corner of the cabin out of sight.

"Bless me!" he repeated at intervals. Leclere grinned proudly.

"But why does he not run away?"

The Frenchman's shoulders went up in the racial shrug that means
all things from total ignorance to infinite understanding.

"Then why do you not kill him?"

Again the shoulders went up.

"Mon pere," he said after a pause, "de taim is not yet. He is one
beeg devil. Some taim Ah break heem, so an' so, all to leetle
bits. Hey? some taim. BON!"

A day came when Leclere gathered his dogs together and floated down
in a bateau to Forty Mile, and on to the Porcupine, where he took a
commission from the P. C. Company, and went exploring for the
better part of a year. After that he poled up the Koyokuk to
deserted Arctic City, and later came drifting back, from camp to
camp, along the Yukon. And during the long months Batard was well
lessoned. He learned many tortures, and, notably, the torture of
hunger, the torture of thirst, the torture of fire, and, worst of
all, the torture of music.

Like the rest of his kind, he did not enjoy music. It gave him
exquisite anguish, racking him nerve by nerve, and ripping apart
every fibre of his being. It made him howl, long and wolf-life, as
when the wolves bay the stars on frosty nights. He could not help
howling. It was his one weakness in the contest with Leclere, and
it was his shame. Leclere, on the other hand, passionately loved
music--as passionately as he loved strong drink. And when his soul
clamoured for expression, it usually uttered itself in one or the
other of the two ways, and more usually in both ways. And when he
had drunk, his brain a-lilt with unsung song and the devil in him
aroused and rampant, his soul found its supreme utterance in
torturing Batard.

"Now we will haf a leetle museek," he would say. "Eh? W'at you
t'ink, Batard?"

It was only an old and battered harmonica, tenderly treasured and
patiently repaired; but it was the best that money could buy, and
out of its silver reeds he drew weird vagrant airs that men had
never heard before. Then Batard, dumb of throat, with teeth tight
clenched, would back away, inch by inch, to the farthest cabin
corner. And Leclere, playing, playing, a stout club tucked under
his arm, followed the animal up, inch by inch, step by step, till
there was no further retreat.

At first Batard would crowd himself into the smallest possible
space, grovelling close to the floor; but as the music came nearer
and nearer, he was forced to uprear, his back jammed into the logs,
his fore legs fanning the air as though to beat off the rippling
waves of sound. He still kept his teeth together, but severe
muscular contractions attacked his body, strange twitchings and
jerkings, till he was all a-quiver and writhing in silent torment.
As he lost control, his jaws spasmodically wrenched apart, and deep
throaty vibrations issued forth, too low in the register of sound
for human ear to catch. And then, nostrils distended, eyes
dilated, hair bristling in helpless rage, arose the long wolf howl.
It came with a slurring rush upwards, swelling to a great heart-
breaking burst of sound, and dying away in sadly cadenced woe--then
the next rush upward, octave upon octave; the bursting heart; and
the infinite sorrow and misery, fainting, fading, falling, and
dying slowly away.

It was fit for hell. And Leclere, with fiendish ken, seemed to
divine each particular nerve and heartstring, and with long wails
and tremblings and sobbing minors to make it yield up its last
shred of grief. It was frightful, and for twenty-four hours after,
Batard was nervous and unstrung, starting at common sounds,
tripping over his own shadow, but, withal, vicious and masterful
with his team-mates. Nor did he show signs of a breaking spirit.
Rather did he grow more grim and taciturn, biding his time with an
inscrutable patience that began to puzzle and weigh upon Leclere.
The dog would lie in the firelight, motionless, for hours, gazing
straight before him at Leclere, and hating him with his bitter
eyes.

Often the man felt that he had bucked against the very essence of
life--the unconquerable essence that swept the hawk down out of the
sky like a feathered thunderbolt, that drove the great grey goose
across the zones, that hurled the spawning salmon through two
thousand miles of boiling Yukon flood. At such times he felt
impelled to--express his own unconquerable essence; and with strong
drink, wild music, and Batard, he indulged in vast orgies, wherein
he pitted his puny strength in the face of things, and challenged
all that was, and had been, and was yet to be.

"Dere is somet'ing dere," he affirmed, when the rhythmed vagaries
of his mind touched the secret chords of Batard's being and brought
forth the long lugubrious howl. "Ah pool eet out wid bot' my
han's, so, an' so. Ha! ha! Eet is fonee! Eet is ver' fonee! De
priest chant, de womans pray, de mans swear, de leetle bird go
peep-peep, Batard, heem go yow-yow--an' eet is all de ver' same
t'ing. Ha! ha!"

Father Gautier, a worthy priest, one reproved him with instances of
concrete perdition. He never reproved him again.

"Eet may be so, mon pere," he made answer. "An' Ah t'ink Ah go
troo hell a-snappin', lak de hemlock troo de fire. Eh, mon pere?"

But all bad things come to an end as well as good, and so with
Black Leclere. On the summer low water, in a poling boat, he left
McDougall for Sunrise. He left McDougall in company with Timothy
Brown, and arrived at Sunrise by himself. Further, it was known
that they had quarrelled just previous to pulling out; for the
Lizzie, a wheezy ten-ton stern-wheeler, twenty-four hours behind,
beat Leclere in by three days. And when he did get in, it was with
a clean-drilled bullet-hole through his shoulder muscle, and a tale
of ambush and murder.

A strike had been made at Sunrise, and things had changed
considerably. With the infusion of several hundred gold-seekers, a
deal of whisky, and half-a-dozen equipped gamblers, the missionary
had seen the page of his years of labour with the Indians wiped
clean. When the squaws became preoccupied with cooking beans and
keeping the fire going for the wifeless miners, and the bucks with
swapping their warm furs for black bottles and broken time-pieces,
he took to his bed, said "Bless me" several times, and departed to
his final accounting in a rough-hewn, oblong box. Whereupon the
gamblers moved their roulette and faro tables into the mission
house, and the click of chips and clink of glasses went up from
dawn till dark and to dawn again.

Now Timothy Brown was well beloved among these adventurers of the
North. The one thing against him was his quick temper and ready
fist--a little thing, for which his kind heart and forgiving hand
more than atoned. On the other hand, there was nothing to atone
for Black Leclere. He was "black," as more than one remembered
deed bore witness, while he was as well hated as the other was
beloved. So the men of Sunrise put an antiseptic dressing on his
shoulder and haled him before Judge Lynch.

It was a simple affair. He had quarrelled with Timothy Brown at
McDougall. With Timothy Brown he had left McDougall. Without
Timothy Brown he had arrived at Sunrise. Considered in the light
of his evilness, the unanimous conclusion was that he had killed
Timothy Brown. On the other hand, Leclere acknowledged their
facts, but challenged their conclusion, and gave his own
explanation. Twenty miles out of Sunrise he and Timothy Brown were
poling the boat along the rocky shore. From that shore two rifle-
shots rang out. Timothy Brown pitched out of the boat and went
down bubbling red, and that was the last of Timothy Brown. He,
Leclere, pitched into the bottom of the boat with a stinging
shoulder. He lay very quiet, peeping at the shore. After a time
two Indians stuck up their heads and came out to the water's edge,
carrying between them a birch-bark canoe. As they launched it,
Leclere let fly. He potted one, who went over the side after the
manner of Timothy Brown. The other dropped into the bottom of the
canoe, and then canoe and poling boat went down the stream in a
drifting battle. After that they hung up on a split current, and
the canoe passed on one side of an island, the poling boat on the
other. That was the last of the canoe, and he came on into
Sunrise. Yes, from the way the Indian in the canoe jumped, he was
sure he had potted him. That was all. This explanation was not
deemed adequate. They gave him ten hours' grace while the Lizzie
steamed down to investigate. Ten hours later she came wheezing
back to Sunrise. There had been nothing to investigate. No
evidence had been found to back up his statements. They told him
to make his will, for he possessed a fifty-thousand dollar Sunrise
claim, and they were a law-abiding as well as a law-giving breed.

Leclere shrugged his shoulders. "Bot one t'ing," he said; "a
leetle, w'at you call, favour--a leetle favour, dat is eet. I gif
my feefty t'ousan' dollair to de church. I gif my husky dog,
Batard, to de devil. De leetle favour? Firs' you hang heem, an'
den you hang me. Eet is good, eh?"

Good it was, they agreed, that Hell's Spawn should break trail for
his master across the last divide, and the court was adjourned down
to the river bank, where a big spruce tree stood by itself.
Slackwater Charley put a hangman's knot in the end of a hauling-
line, and the noose was slipped over Leclere's head and pulled
tight around his neck. His hands were tied behind his back, and he
was assisted to the top of a cracker box. Then the running end of
the line was passed over an over-hanging branch, drawn taut, and
made fast. To kick the box out from under would leave him dancing
on the air.

"Now for the dog," said Webster Shaw, sometime mining engineer.
"You'll have to rope him, Slackwater."

Leclere grinned. Slackwater took a chew of tobacco, rove a running
noose, and proceeded leisurely to coil a few turns in his hand. He
paused once or twice to brush particularly offensive mosquitoes
from off his face. Everybody was brushing mosquitoes, except
Leclere, about whose head a small cloud was visible. Even Batard,
lying full-stretched on the ground with his fore paws rubbed the
pests away from eyes and mouth.

But while Slackwater waited for Batard to lift his head, a faint
call came from the quiet air, and a man was seen waving his arms
and running across the flat from Sunrise. It was the store-keeper.

"C-call 'er off, boys," he panted, as he came in among them.

"Little Sandy and Bernadotte's jes' got in," he explained with
returning breath. "Landed down below an' come up by the short cut.
Got the Beaver with 'm. Picked 'm up in his canoe, stuck in a back
channel, with a couple of bullet-holes in 'm. Other buck was Klok
Kutz, the one that knocked spots out of his squaw and dusted."

"Eh? W'at Ah say? Eh?" Leclere cried exultantly. "Dat de one fo'
sure! Ah know. Ah spik true."

"The thing to do is to teach these damned Siwashes a little
manners," spoke Webster Shaw. "They're getting fat and sassy, and
we'll have to bring them down a peg. Round in all the bucks and
string up the Beaver for an object lesson. That's the programme.
Come on and let's see what he's got to say for himself."

"Heh, M'sieu!" Leclere called, as the crowd began to melt away
through the twilight in the direction of Sunrise. "Ah lak ver'
moch to see de fon."

"Oh, we'll turn you loose when we come back," Webster Shaw shouted
over his shoulder. "In the meantime meditate on your sins and the
ways of Providence. It will do you good, so be grateful."

As is the way with men who are accustomed to great hazards, whose
nerves are healthy and trained in patience, so it was with Leclere
who settled himself to the long wait--which is to say that he
reconciled his mind to it. There was no settling of the body, for
the taut rope forced him to stand rigidly erect. The least
relaxation of the leg muscles pressed the rough-fibred noose into
his neck, while the upright position caused him much pain in his
wounded shoulder. He projected his under lip and expelled his
breath upwards along his face to blow the mosquitoes away from his
eyes. But the situation had its compensation. To be snatched from
the maw of death was well worth a little bodily suffering, only it
was unfortunate that he should miss the hanging of the Beaver.

And so he mused, till his eyes chanced to fall upon Batard, head
between fore paws and stretched on the ground asleep. And their
Leclere ceased to muse. He studied the animal closely, striving to
sense if the sleep were real or feigned. Batard's sides were
heaving regularly, but Leclere felt that the breath came and went a
shade too quickly; also he felt that there was a vigilance or
alertness to every hair that belied unshackling sleep. He would
have given his Sunrise claim to be assured that the dog was not
awake, and once, when one of his joints cracked, he looked quickly
and guiltily at Batard to see if he roused. He did not rouse then
but a few minutes later he got up slowly and lazily, stretched, and
looked carefully about him.

"Sacredam," said Leclere under his breath.

Assured that no one was in sight or hearing, Batard sat down,
curled his upper lip almost into a smile, looked up at Leclere, and
licked his chops.

"Ah see my feenish," the man said, and laughed sardonically aloud.

Batard came nearer, the useless ear wabbling, the good ear cocked
forward with devilish comprehension. He thrust his head on one
side quizzically, and advanced with mincing, playful steps. He
rubbed his body gently against the box till it shook and shook
again. Leclere teetered carefully to maintain his equilibrium.

"Batard," he said calmly, "look out. Ah keel you."

Batard snarled at the word and shook the box with greater force.
Then he upreared, and with his fore paws threw his weight against
it higher up. Leclere kicked out with one foot, but the rope bit
into his neck and checked so abruptly as nearly to overbalance him.

"Hi, ya! Chook! Mush-on!" he screamed.

Batard retreated, for twenty feet or so, with a fiendish levity in
his bearing that Leclere could not mistake. He remembered the dog
often breaking the scum of ice on the water hole by lifting up and
throwing his weight upon it; and remembering, he understood what he
now had in mind. Batard faced about and paused. He showed his
white teeth in a grin, which Leclere answered; and then hurled his
body through the air, in full charge, straight for the box.

Fifteen minutes later, Slackwater Charley and Webster Shaw
returning, caught a glimpse of a ghostly pendulum swinging back and
forth in the dim light. As they hurriedly drew in closer, they
made out the man's inert body, and a live thing that clung to it,
and shook and worried, and gave to it the swaying motion.

"Hi, ya! Chook! you Spawn of Hell!" yelled Webster Shaw.

But Batard glared at him, and snarled threateningly, without
loosing his jaws.

Slackwater Charley got out his revolver, but his hand was shaking,
as with a chill, and he fumbled.

"Here you take it," he said, passing the weapon over.

Webster Shaw laughed shortly, drew a sight between the gleaming
eyes, and pressed the trigger. Batard's body twitched with the
shock, threshed the ground spasmodically for a moment, and went
suddenly limp. But his teeth still held fast locked.

Батар был сущий дьявол. Так говорили о нем на всем Севере. "Исчадием
ада" называли его многие люди, а его хозяин, Черный Леклер, дал ему
позорную кличку "Батар". Черный Леклер тоже был сущий дьявол, и пес
оказался ему под пару. Есть поговорка: столкнутся два дьявола - быть беде.
Это неизбежно. И это стало тем более неизбежно, как только Батар
столкнулся с Черным Леклером. Они познакомились, когда Батар был тощим и
голодным щенком с угрюмыми глазами, и знакомство их началось с укуса и
рычанья, потому что у Леклера была привычка по-волчьи вздергивать верхнюю
губу, оскаливая белые острые зубы. И он вздернул губу и злобно сверкнул
глазами, когда протянул руку и вытащил Батара из кучки копошившихся щенят.
Человек и щенок, очевидно, сразу разгадали друг друга, потому что Батар,
недолго думая, впился своими маленькими клыками в руку Леклера, а Леклер
сдавил ему горло большим и указательным пальцами и стал хладнокровно
душить его до тех пор, пока тот чуть не простился со своей молодой жизнью.
- Sacredam*, - пробормотал француз, стряхивая кровь, хлынувшую из
раны, и глядя вниз на щенка, который, задыхаясь, валялся в снегу.
_______________
* S a c r e d a m - французское ругательство, соединенное с
английским.

Леклер повернулся к Джону Хемлину, хозяину лавки на посту
Сиксти-Майл.
- Вот за что он мне понравится. Сколько за него, эй вы, м'сье?
Сколько? Я купить его сейчас, я его купить немедленно.
И Леклер купил щенка и дал ему позорную кличку "Батар", потому что
возненавидел его лютой ненавистью. Целых пять лет странствовали они по
всему Северу - от Сиксти-Майл и дельты Юкона до верховьев Пелли, и
добрались даже до реки Пийс, впадающей в озеро Атабаску, и до Большого
Невольничьего озера. Оба они прослыли отпетыми разбойниками, и о них
ходила такая дурная слава, какой еще не заслужил ни один человек и ни один
пес.
Батар не знал своего отца - вот почему он получил такую кличку*, - но
Джон Хемлин знал, что отцом Батара был громадный лесной волк. Мать свою
Батар смутно помнил: это была драчливая, распутная эскимосская сука, с
лукавыми глазами, большелобая и широкогрудая, живучая, как кошка,
мастерица на всякие проделки и пакости. Верность и преданность были ей
несвойственны. Ни в чем нельзя было на нее положиться; разве только ее
коварство не вызывало сомнений, а любовные похождения в диких лесах
говорили об извращенности ее натуры. Много пороков и много сил было у
родителей Батара, а он был плотью от плоти их и костью от кости, и все это
досталось ему в наследство. А потом появился Черный Леклер, который
наложил свою тяжелую руку на этот крохотный комочек трепещущей жизни и
принялся мять его, и давить, и кулачить, пока щенок не стал огромным
злобным псом, способным на любые каверзы, дышащим ненавистью, мрачным,
лукавым, как черт. Будь у него хороший хозяин, Батар мог бы сделаться
обыкновенной работящей упряжной собакой, но этого не случилось: Леклер
только развил в нем врожденную порочность.
_______________
* Б а т а р (batard, франц.) - ублюдок.

История Батара и Леклера - это история войны, ожесточенной пятилетней
войны, и их первая встреча была ее вещим прологом. Надо сказать, что всему
виной был Леклер, ибо он ненавидел сознательно и разумно, а голенастый
щенок ненавидел слепо, инстинктивно и непоследовательно. Сначала в
жестокости Леклера не было ничего утонченного (это пришло позже); все
ограничивалось грубым обращением и побоями. Как-то раз, избивая Батара,
Леклер повредил ему ухо. Мускулы были порваны, ухо повисло и болталось,
как тряпка, напоминая Батару о его мучителе. И пес ничего не забыл.
Его щенячье отрочество прошло под знаком бессмысленных мятежей.
Батара постоянно задирали, а он давал сдачи, потому что это было в его
характере. Но его нельзя было покорить. Пронзительно визжа от боли под
ударами бича и палки, он всякий раз норовил дать отпор вызывающим рычанием
- угрозой его озлобленной, жаждущей мщения души, а это неизменно влекло за
собой новые пинки и побои. Но он унаследовал от матери ее цепкую
живучесть. Ничто его не брало. В несчастьях он расцветал, в голодовку
толстел, а ожесточенная борьба за жизнь развила в нем сверхъестественную
сообразительность. Он был скрытен и хитер, как его мать, эскимосская сука,
свиреп и храбр, как его отец, волк.
Быть может, потому, что он был сыном волка, он никогда не скулил.
Щенячья привычка тявкать прошла у него так же, как прошла косолапость, и
он стал угрюмым и замкнутым. Он нападал быстро, без предупрежденья, на
брань отвечал рычаньем, на удар укусом, изливал неутолимую ненависть,
злобно скаля зубы, но никогда, как бы тяжко он ни страдал, не удавалось
Леклеру заставить его взвыть от страха или боли. Эта неукротимость только
разжигала злобу Леклера и подстрекала его на новые издевательства.
Если Леклер давал Батару полрыбы, а другим собакам по-целой, Батар
отнимал у них рыбу. Он добирался до запасов пищи, оставленных путниками на
дорожных стоянках, совершал много других пакостей и стал под конец грозой
всех собак и их хозяев. Когда Леклер однажды избил Батара и приласкал
Бабетту, - Бабетту, которая работала вдвое хуже, чем Батар, - тот повалил
ее в снег и раздробил ей заднюю ногу своими могучими челюстями так, что
Леклеру пришлось застрелить собаку.
Так Батар в кровавых драках подчинил себе всех своих товарищей по
упряжке, установил для них законы пути и кормежки и заставил их
подчиняться этим законам.
За пять лет он только раз услышал доброе слово, только раз ощутил
ласковое прикосновение руки и не понял, что это такое. Он подскочил,
словно дикий зверь, - каким он и был в действительности, - и челюсти его
сомкнулись во мгновение ока. Тот, кто сказал ему доброе слово и ласково
погладил его, был миссионер из Санрайза, новичок в этих местах. После
этого случая он шесть месяцев не писал писем домой, а врачу пришлось
проехать двести миль по льду из Мак-Куэсчона, чтобы спасти его от
заражения крови.
Люди и собаки подозрительно настораживались, когда Батар появлялся в
их лагерях и поселках. Люди при встрече с ним угрожающе заносили ногу для
пинка, а собаки ощетинивались и показывали клыки. Как-то раз один человек
ударил Батара ногой, а пес стремительной волчьей хваткой стиснул ему икру
челюстями, как стальным капканом, и вонзил в нее зубы до кости. Человек
твердо решил прикончить его тут же, но Черный Леклер бросил на него
зловещий взгляд и кинулся разнимать врагов с охотничьим ножом в руках.
Убить Батара... ах, sacredam! - это удовольствие Леклер приберегает для
себя. Когда-нибудь он его получит, или же... э, все равно! Кто может знать
заранее. Так или иначе, задача будет разрешена.
Ведь каждый из них стал для другого задачей, которую предстояло
разрешить. Каждый вздох одного был вызовом и угрозой для другого.
Ненависть связала их так, как никогда не могла бы связать любовь. Леклер
упрямо ждал того дня, когда покоренный Батар будет, угодливо повизгивая,
пресмыкаться у его ног. А Батар... Леклер знал, что у Батара на уме, и не
раз видел это в его глазах. И так ясно он это видел, что то и дело
оглядывался назад, если Батар был у него за спиной.
Люди удивлялись, почему Леклер отказывается продать пса, даже за
большие деньги.
- Вот укокошишь его в один прекрасный день, и пропадут твои денежки,
- сказал однажды Джон Хемлин, когда Леклер ударил Батара ногой и тот,
задыхаясь, валялся в снегу, и никто не знал, сломаны у него ребра или нет,
и не решался подойти посмотреть.
- Эт-то, - сухо проговорил Леклер, - эт-то мое дело, м'сье.
И еще люди удивлялись, почему Батар не сбежит от своего хозяина.
Этого они никак не могли понять. А Леклер понимал. Он долго жил в глуши,
не слыша человеческой речи, и научился понимать голоса ветра и бури,
вздохи ночи, шепоты рассвета и шум дня. Он смутно слышал, как растут
растения, как сок струится в дереве, как лопаются почки. И он знал еле
уловимый язык всего живого - кролика в ловушке, угрюмого ворона, что
рассекает воздух крыльями, оленя, что бродит в лунном свете, волка, что
скользит, как серая тень, в час между сумерками и ночною тьмой. И с ним
Батар говорил ясно и напрямик. Леклер отлично понимал, почему Батар не
убегает от него, и все чаще оглядывался на пса.
В минуты злобы Батар являл собой мало приятное зрелище. Не раз
бросался он на Леклера, пытаясь вцепиться ему в горло, но неизменно падал
в снег, весь дрожа, оглушенный рукояткой бича, который у Леклера всегда
был наготове.
Так Батар научился терпеливо ждать своего часа. Однажды, когда он уже
достиг полной зрелости и был в расцвете сил, ему показалось, что этот час
настал. Он был тогда крупным широкогрудым псом с могучими мускулами, и шея
у него от головы до плеч обросла густой щетинистой шерстью - точь-в-точь,
как у чистокровного волка. Леклер спал, закутавшись в меха, когда Батар
решил, что время приспело. Он стал осторожно подкрадываться к хозяину,
опустив голову до земли, прижав здоровое ухо и ступая бесшумно,
по-кошачьи. Батар дышал тихо, очень тихо, и, только подкравшись вплотную к
спящему, поднял голову. Он замер и с минуту смотрел, как на покрытой
бронзовым загаром бычьей шее, обнаженной и жилистой, мерно бьется пульс в
лад с глубоким ровным дыханием. Он смотрел, и слюна текла у него по
клыкам, капая с языка, и в эту минуту он вспомнил свое отвисшее ухо,
несчетные побои, нестерпимые обиды и без звука ринулся на спящего.
Леклер проснулся от боли, когда клыки вонзились ему в горло и, как
зверь, - да он и в самом деле был зверем, - проснулся с ясной головой и
сразу все понял. Он обеими руками стиснул шею Батара и, выкатившись из-под
мехов, пытался подмять под себя пса. Но тысячи предков Батара некогда
хватали за горло бесчисленных лосей и оленей и валили их на землю, и он
унаследовал опыт своих предков. Когда Леклер придавил его всей своей
тяжестью, Батар подогнул задние лапы и стал рвать ему когтями грудь и
живот, раздирая в клочья кожу и мускулы. А потом, почувствовав, что тело
человека дернулось и приподнялось над ним, он вцепился ему в горло. Другие
упряжные собаки с рычанием сгрудились вокруг них, и Батар, задыхаясь и
теряя сознание, понял, что им не терпится вонзить в него зубы. Но не они
волновали Батара, а человек, - человек, навалившийся на него, и Батар
рвал, и трепал, и грыз своего врага из последних сил. Леклер душил его
обеими руками, и вот грудь Батара судорожно вздулась, ловя воздух, глаза
остекленели и остановились, челюсти медленно разжались, и между ними
показался черный распухший язык.
- Ну что? Bon!* Дьявол ты этакий, - прохрипел Леклер, захлебываясь
кровью, заливавшей ему рот и горло, и отбрасывая от себя бесчувственного
пса.
_______________
* B o n (франц.) - хорошо.

И Леклер с руганью отогнал прочь собак, кинувшихся на Батара. Они
отступили назад, присели широким кругом, готовые каждую минуту вскочить, и
принялись облизываться, а шерсть у них на загривках встопорщилась и стала
дыбом.
Батар быстро пришел в себя и, услышав голос Леклера, с трудом
поднялся и стоял, едва держась на ногах.
- А-а-а! Ты, дьявол! - зашипел Леклер. - Я тебе задать, я тебе буду
всыпать досыта, клянусь бог!
Воздух, как вино, обжег пустые легкие Батара, и пес подпрыгнул,
норовя вцепиться прямо в лицо человеку, но промахнулся, и челюсти его
захлопнулись с металлическим лязгом. Враги катались на снегу, и Леклер
бешено молотил пса кулаками куда попало. Но вот они расцепились и начали
кружить то в одну сторону, то в другую, не спуская глаз друг с друга.
Леклер мог бы вытащить свой нож. У его ног лежало ружье. Но в нем
проснулся и буйствовал зверь. Эт-то он сделает своими руками... и зубами.
Батар метнулся вперед, но Леклер сшиб его ударом кулака, бросился на него
и прокусил ему плечо до кости.
Первобытная драма в первобытных декорациях, - сцена, какие, быть
может, разыгрывались в пору дикой юности мира. Поляна в дремучем лесу,
круг скалящих зубы полудиких собак, а в середине два зверя: сцепившись,
они кусаются и рычат, мечутся в бешенстве, задыхаются, стонут, обезумев от
ярости, и в страстной жажде убийства остервенело рвут друг друга когтями.
Но вот Леклер, изловчившись, хватил Батара кулаком по затылку, сшиб
его и на минуту оглушил. Тогда он вскочил на пса и, подпрыгивая, принялся
топтать его ногами, словно стараясь вдавить в землю. Он переломил Батару
задние ноги и только тогда остановился передохнуть.
- А-а-а! А-а-а! - ревел Леклер, бессильно потрясая кулаком, так как
гортань и горло отказались ему служить, и он не мог вымолвить ни слова.
Но Батар был неукротим. Он валялся в снегу, беспомощный, и все-таки
пытался зарычать, но не мог, и только его верхняя губа слегка
подергивалась и вздрагивала. Леклер пнул его ногой, а пес схватил хозяина
за щиколотку обессилевшими челюстями, но даже не прокусил ему кожи.
Тогда Леклер поднял бич и принялся хлестать Батара с такой яростью,
словно решил рассечь его на куски, и с каждым ударом бича он выкрикивал:
- На этот раз я тебя обломать! А? Клянусь бог! Я тебя обломать!
Наконец он ослабел и, почти лишившись чувств от потери крови,
съежился и рухнул рядом со своей жертвой, а когда жаждущие мести собаки
подползли к ним вплотную, он, теряя последние остатки сознания, навалился
всем телом на Батара, чтобы защитить его от их клыков.
Это произошло неподалеку от Санрайза, и несколько часов спустя
миссионер, открывая дверь Леклеру, с удивлением заметил, что Батара нет
среди упряжных собак. Он удивился еще больше, когда Леклер, сбросив с нарт
полость, схватил Батара в охапку и, шатаясь, перешагнул порог. Оказалось,
что врач из Мак-Куэсчона, бродяга по натуре, заехал к миссионеру поболтать
о том, о сем, и они оба хотели было осмотреть раны Леклера.
- Merci, non*, - отказался тот. - Вы сначала лечить собаку...
Издохнуть?.. Нет, нельзя. Я буду его обломать. Вот почему он не надо
издохнуть.
_______________
* M e r c i, n o n (франц.) - спасибо, не надо.

Леклер выжил, и врач говорил, что это исключительный случай, а
миссионер назвал это чудом, но он так ослабел за время болезни, что весной
схватил лихорадку и опять слег в постель. Батар был совсем плох, но сила
жизни в нем преодолела все. Кости его задних ног срослись, и за те
несколько недель, что он лежал, скрученный ремнями, на полу, к нему
вернулось здоровье. А к тому времени, когда Леклер совсем оправился и, с
желтым лицом, еле передвигая ноги, стал выходить из дома погреться на
солнце, Батар уже вернул себе главенство над своими сородичами и покорил
не только товарищей по упряжке, но и собак миссионера.
Ни один мускул у него не дрогнул, ни один волос не пошевельнулся,
когда Леклер, пошатываясь, впервые вышел из дома, опираясь на руку
миссионера, и медленно, с необычайной осторожностью, опустился на
трехногий табурет.
- Bon! - проговорил он. - Bon! Хорошее солнце!
И он вытянул свои исхудалые руки, купая их в солнечном тепле.
Но вот взгляд Леклера упал на пса, и прежний огонь загорелся у него в
глазах. Он притронулся к руке миссионера.
- Mon pere*, эт-тот Батар - дьявол. Вы принести мне один пистолет,
чтобы я мог пить солнце спокойно.
_______________
* M o n p e r e (франц.) - отец мой.

И с этих пор Леклер каждый день сидел на солнце у порога. Ни разу он
не вздремнул, а пистолет всегда лежал у него на коленях. Каждый день Батар
прежде всего проверял, на месте ли пистолет. При виде его он слегка
вздергивал губу в знак того, что ему все понятно, а Леклер тоже вздергивал
губу, ухмыляясь в ответ. Как-то раз миссионер обратил на это внимание.
- Господи боже! - проговорил он. - Можно подумать, что этот пес все
понимает!
Леклер негромко рассмеялся.
- Смотрите, mon pere, что я сейчас буду говорить, то он слушать.
И Батар, словно в подтверждение его слов, чуть заметно навострил
здоровое ухо, стараясь не пропустить ни звука.
- Я сказать "убью"!
Батар глухо заворчал, шерсть взъерошилась у него на загривке, и все
мускулы напряглись в ожидании.
- Я поднимать пистолет, вот так.
И, превращая слово в дело, Леклер навел пистолет на Батара.
Батар метнулся в сторону и, одним прыжком отскочив за угол дома,
скрылся из виду.
- Господи боже! - повторил миссионер.
Леклер горделиво осклабился.
- Но почему он не убежит от вас?
Леклер пожал плечами - излюбленный жест французов, выражающий все,
что угодно, начиная от полного неведения до глубочайшего понимания.
- Так почему же вы его не убьете?
Леклер снова пожал плечами.
- Mon pere, - ответил он, помолчав, - время еще не наступить. Он -
дьявол. Когда-нибудь я его обломать, так и вот так - на кусочки.
Когда-нибудь. Bon!
Настал день, когда Леклер собрал своих собак и в плоскодонной лодке
отправился вниз по течению до Форти-Майл, потом до Поркьюпайна, а там
поступил на службу в Тихоокеанскую коммерческую компанию и большую часть
года занимался изысканиями. Затем он поднялся вверх по Койокуку до
покинутого жителями поселка Арктик-сити и вернулся по Юкону, плывя вниз по
течению от лагеря до лагеря. И за эти долгие месяцы Батар прошел суровую
школу. Он подвергался многим пыткам, в частности - пытке голодом, пытке
жаждой, пытке огнем и самой страшной из всех - пытке музыкой.
Как и все его сородичи, он не любил музыки. Она жестоко терзала его,
раздражала каждый его нерв и как бы разрывала на части все его существо.
Слушая ее, он выл протяжным волчьим воем, - как волки воют на звезды в
морозные ночи. Он не мог удержаться. Это была его единственная слабая
сторона в борьбе с Леклером, и это был его позор. Леклер, напротив,
страстно любил музыку, - так же страстно, как хмель. И если его душа
жаждала проявить себя вовне, она обычно избирала один из этих двух
способов, но чаще всего - оба. Когда же Леклер был пьян и в мозгу его
звучали неспетые песни, в нем пробуждался дремлющий демон, и душа его
находила свое высшее проявление в пытке Батара.
- Теперь мы будем иметь немножко музыка, - говорил он. - А? Как
думаешь, Батар?
Он играл только на старой губной гармонике, которую бережно хранил и
терпеливо чинил, но она была лучшее, что ему удалось купить, и из ее
серебряных трубок Леклер извлекал зловещие диссонирующие звуки, каких
никто никогда не слыхал. Тогда у Батара сжималось горло и, стиснув зубы,
он пятился назад, дюйм за дюймом, в самый дальний угол хижины. А Леклер с
толстой палкой под мышкой все играл и играл, надвигаясь на пса шаг за
шагом, дюйм за дюймом, пока тому уже некуда было отступать.
Сначала Батар весь съеживался, стараясь занимать как можно меньше
места, и припадал к полу, но музыка звучала все ближе и ближе, и тогда он
невольно вставал на задние лапы, прижавшись спиной к бревенчатой стене, и
махал передними, словно отгоняя от себя набегающие волны звуков. Он не
разжимал зубов, но мускулы его резко сокращались, по телу пробегали
судороги, и весь он дрожал и корчился в немой муке. Он уже не мог владеть
собой, и челюсти его судорожно разжимались, а из пасти вырывались
гортанные вибрирующие звуки, такие глухие, что человеческий слух не мог
уловить их тона. Ноздри Батара раздувались, шерсть на загривке вставала
дыбом, и, выпучив глаза, он в бессильной ярости испускал протяжный волчий
вой. Этот вой плавно и стремительно повышался, нарастая, переходил в
громкий душераздирающий вопль, потом горестно замирал... Потом снова порыв
вверх, октава за октавой... Разрывается сердце... И вот беспредельная
скорбь и тоска притупляются, погасают, поникают и медленно им приходит
конец.
Это был сущий ад. И казалось, будто Леклер, всезнающий, как сатана,
нащупывает каждый нерв, каждую струну души Батара и протяжными стонами
своей музыки, ее дрожащими томительными звуками заставляет пса изливать
всю его тоску до последней капли. Это было страшно, и целые сутки после
этого Батар не мог прийти в себя, вздрагивал от самых обычных звуков и
шарахался от своей собственной тени, но, несмотря ни на что, так же
деспотически и жестоко обращался с другими упряжными собаками. И он не
давал ни малейшего повода думать, что дух его сломлен. Он только
становился все более угрюмым и замкнутым и все ждал своего часа с
непостижимым терпением, которое начало удивлять и тяготить даже самого
Леклера. Пес часами лежал недвижно перед огнем, глядя в упор на хозяина, и
ненависть к нему тлела в его озлобленных глазах.
Нередко человеку казалось, будто он нащупал самую сущность жизни, ту
непобедимую сущность, что низвергает с неба ястреба, как крылатую молнию,
что гонит грузного серого гуся из жарких стран в холодные, что заставляет
мечущего икру лосося мчаться две тысячи миль по бурному разливу Юкона. В
такие мгновения его охватывала жажда проявить свою собственную непобедимую
сущность и, возбужденный хмелем, дикой музыкой и ненавистью к Батару, он
предавался бесшабашному разгулу и противопоставлял миру свою ничтожную
силу, бросая вызов всему, что было, есть и будет.
- Тут что-то есть, - говорил он, когда изливавшиеся в звуках музыки
безумства его души касались тайных струн существа Батара и вызывали у пса
протяжный, мрачный вой. - Я вытягивать эт-то обеими руками, вот так и так.
Ха! Ха! Эт-то смешно! Эт-то очень смешно! Священник распевать псалмы,
женщины молиться, мужчины ругаться, птички делать "чирик-чирик", Батар, он
делать "йоу-йоу", и все эт-то одно и то же. Ха! Ха!
Отец Готье, достойный пастырь, однажды начал было увещевать Леклера,
угрожая ему неминуемой карой в аду. И с тех пор закаялся.
- Эт-то, может быть, и так, mon pere, - возразил Леклер. - А я
думать, я пройти через ад и там буду щелкать на всех зубами, как щелкать
хвойные ветки в огонь. Правда?
Но все плохое кончается, так же как и все хорошее, пришел конец и
Черному Леклеру. Летом он отправился по мелководью из Мак-Дугалла в
Санрайз. Из Мак-Дугалла он выехал вместе с Тимоти Брауном, а в Санрайз
приехал один. Стало известно, что, перед тем как отчалить, они повздорили.
Десятитонный колесный пароходик "Лиззи", вышедший на сутки позже, обогнал
Леклера на три дня. А Леклер явился в Санрайз с простреленным навылет
плечом и рассказал целую историю, где было все - и засада, и выстрелы, и
убийство.
В Санрайзе нашли золото, и многое там переменилось. Туда хлынули
сотни золотоискателей, потоки виски, профессиональные игроки, и миссионер
увидел, что страница его жизни, посвященная обращению индейцев в
христианство, стерта начисто. Когда индианки занялись варкой бобов и
топкой печей для одиноких золотоискателей, а индейцы - меной своих теплых
мехов на черные бутылки и сломанные часы, миссионер слег в постель,
несколько раз произнес: "Господи боже!" и в грубо сколоченном длинном
ящике отбыл туда, где ему предстояло дать свой последний отчет. Тогда
игроки в рулетку и "фараон" перенесли свои столы в дом миссии, и стук
фишек и звон стаканов раздавались там от утренней зари до вечерней и от
вечерней до утренней.
Тимоти Браун был очень популярен среди этих северных искателей
приключений. В одном лишь можно было его упрекнуть: он был вспыльчив и
драчлив; впрочем, эти мелкие недостатки с лихвой искупались его добротой и
щедростью. Но ничто не искупало грехов Черного Леклера. Он поистине был
"черен", о чем свидетельствовали многие его всем памятные деяния, и все
так же дружно ненавидели Леклера, как любили Тимоти Брауна. Поэтому жители
Санрайза наложили на плечо Леклера антисептическую повязку и потащили его
на суд Линча.
Для них все было ясно. Леклер повздорил с Тимоти Брауном в
Мак-Дугалле. Из Мак-Дугалла он выехал вместе с Тимоти Брауном. В Санрайз
приехал без Тимоти Брауна. Приняв во внимание его пороки, все пришли к
единодушному заключению, что он убил Тимоти Брауна. Леклер со своей
стороны подтверждал факты, приведенные его судьями, но опровергал
сделанные из них выводы и объяснял все по-своему.
Он и Тимоти Браун отъехали на двадцать миль от Санрайза. Они плыли в
лодке, отталкиваясь шестами. Лодка шла вдоль скалистого берега. Вдруг
раздались два выстрела. Тимоти Браун вывалился из лодки в воду и пошел ко
дну, пуская красные пузыри. Так погиб Тимоти Браун. Он, Леклер, бросился
на дно лодки, чувствуя острую боль в плече. Он лежал очень тихо, но по
временам посматривал на берег. Немного погодя два индейца высунули головы
из-за прикрытия и вышли на берег, таща на плечах челнок из березовой коры.
Когда они спускали его на воду, Леклер выстрелил. Он попал в одного
индейца, и тот рухнул в реку, как Тимоти Браун. Другой упал на дно
челнока, затем челнок и лодка понеслись вниз по течению, обгоняя друг
друга. Вскоре они подплыли к месту, где река делилась на два рукава, и
челнок обогнул остров с одной стороны, а лодка с другой. Леклер больше не
видел челнока; в Санрайз он приехал один. Да, судя по тому, как подпрыгнул
индеец в челноке, он, Леклер, несомненно, попал в него. Вот и все.
Этому показанию не поверили. Леклеру дали десять часов отсрочки, а
"Лиззи" послали вниз по течению на поиски. Десять часов спустя "Лиззи",
посапывая, вернулась в Санрайз. Ей ничего не удалось узнать. Показания
Леклера не подтвердились. Ему посоветовали сделать завещание, так как в
Санрайзе у него был прииск, стоивший пятьдесят тысяч долларов, а здешние
люди любили не только устанавливать законы, но и соблюдать их.
Леклер пожал плечами.
- Но вот что, - сказал он, - маленькая... как это вы называть -
милость... да, вот именно, маленькая милость. Я давать свои пятьдесят
тысяч долларов церкви, я давать свой эскимосский пес Батар черту.
Маленькая милость. Сперва вы вешать его, а потом вы вешать меня. Эт-то
хорошо, да?
И правда, хорошо, согласились они, если "исчадие ада" проложит для
своего хозяина путь через последний перевал. Заседание суда перенесли на
берег реки, где стояла большая одинокая ель. Лежебок Чарли сделал петлю на
конце толстой веревки, надел ее Леклеру на шею и затянул. Потом Леклеру
связали руки за спиной и помогли стать на ящик из-под сухарей. Свободный
конец веревки перекинули через ветки, натянули и завязали узлом.
Оставалось только выбить ящик из-под ног, чтобы тело закачалось в воздухе.
- А теперь собаку, - сказал Уэбстер Шоу, бывший горный инженер. -
Вешать ее придется тебе, Лежебок.
Леклер осклабился. Лежебок откусил жевательного табака, сделал
скользящую петлю и не спеша принялся наматывать веревку на руку. Раз или
два он отрывался от этого занятия, чтобы смахнуть с лица особенно
назойливых комаров. Все отмахивались от комаров, кроме Леклера, и над его
головой они толклись маленьким облачком. Даже Батар, растянувшийся на
земле, отгонял их передними лапами от глаз и морды.
Но пока Лежебок ждал, когда Батар поднимет голову, тишину нарушил
далекий крик, и все увидели, что кто-то бежит из Санрайза по низине,
размахивая руками. Это был лавочник.
- П-постойте, ребята, - проговорил он, еле переводя дух, и,
отдышавшись, начал: - Только что явились Маленький Сэнди и Бернадотт.
Высадились ниже по течению и пришли пешком напрямик. Привели с собой
Бобра. Захватили его в челноке, в дальней протоке. У Бобра две пулевые
раны. Другой был Клок-Катс - тот, что изувечил свою сквау и смылся.
- Как? А я что говорить? Как? - ликующе закричал Леклер. - Эт-то он!
Я знать, что я говорить правду.
- Вот что; надо нам проучить этих проклятых сивашей, - промолвил
Уэбстер Шоу. - Они разжирели и обнаглели, и нам придется их осадить.
Соберите-ка всех индейцев и вздерните Бобра для примера. Вот какая у нас
будет программа. Идем послушаем, что он скажет в свою защиту.
- Эй, м'сье! - закричал Леклер, когда толпа хлынула в Санрайз и стала
скрываться из виду в сумерках. - Я тоже очень хотеть посмотреть на
спектакль.
- Мы тебя развяжем, когда вернемся, - крикнул ему Уэбстер Шоу,
оглянувшись. - А пока поразмысли о своих грехах и путях провидения. Это
тебе пойдет на пользу, спасибо нам скажешь.
Как и все люди со здоровыми нервами, привыкшие к опасностям и
научившиеся терпению, Леклер приготовился ждать долго, иначе говоря,
примирился с мыслью об этом. Но тело его не могло примириться с неудобным
положением: веревка принуждала Леклера стоять вытянувшись. Стоило
чуть-чуть ослабить мускулы ног, как шершавая веревочная петля врезалась
ему в шею; если же он выпрямлялся, плечо начинало сильно болеть. Он
выпятил нижнюю губу и дул кверху, стараясь отогнать комаров от глаз. Но
даже в таком неприятном положении было чем утешиться: ведь есть расчет
немного потерпеть, если удалось вырваться из лап смерти. Жаль только, что
ему не придется посмотреть, как будут вешать Бобра.
Так он рассуждал мысленно, пока взгляд его не упал на Батара, который
дремал, растянувшись на земле и положив голову на передние лапы. И тогда
рассуждения кончились. Леклер начал внимательно присматриваться к Батару,
стараясь понять, действительно ли он спит или только притворяется спящим.
Бока Батара мерно приподнимались, но Леклер чутьем угадывал, что дышит он
немного быстрее, чем обычно дышит спящий, и что все в нем до последнего
волоска насторожилось, как нельзя насторожиться во сне, который всегда
расковывает тело. Леклер охотно отдал бы свой прииск в Санрайзе, лишь бы
знать наверное, что собака действительно спит, и когда у него случайно
хрустнули суставы, он быстро и виновато взглянул на Батара, ожидая, что
тот встрепенется. В этот миг Батар не встрепенулся, но несколько минут
спустя он встал, медленно и лениво потянулся и внимательно оглянулся
кругом.
- Sacredam, - процедил сквозь зубы Леклер.
Убедившись, что поблизости никого нет, Батар сел, скривил верхнюю
губу, - казалось, будто он улыбается, - посмотрел вверх на Леклера и начал
облизываться.
- Я видеть мой конец, - проговорил человек и сардонически
расхохотался.
Батар подошел ближе. Его искалеченное ухо болталось, здоровое
вытянулось в струнку. Игриво склонив голову набок, он стал приближаться
мелкими танцующими шажками. Потом тихонько потерся о ящик, и тот сдвинулся
с места. Леклер осторожно переминался с ноги на ногу, стараясь сохранить
равновесие.
- Батар, - проговорил он спокойным голосом, - берегись. Я тебя убью.
Услышав знакомое слово, Батар зарычал и толкнул ящик сильнее. Потом
он встал на задние лапы, а передними с силой уперся в верхнюю часть ящика.
Леклер хотел было пнуть его ногой, но веревка врезалась ему в шею и так
резко оборвала его движение, что он чуть не потерял равновесия.
- Хай-йа! Пошел! Вперед! - заорал он.
Батар отступил футов на двадцать с таким сатанински лукавым видом,
что Леклер не мог ошибиться в его намерениях. Он вспомнил, как пес много
раз разбивал ледяную корку на проруби, подпрыгивая и бросаясь на нее всем
телом, и, вспомнив это, понял, что тот замышляет. Батар повернулся кругом
и замер. Он оскалил свои белые зубы, - и Леклер осклабился в ответ, -
потом взметнулся вверх и всей своей тяжестью рухнул на ящик.
Четверть часа спустя Лежебок Чарли и Уэбстер Шоу, возвращаясь,
различили в сумраке страшный маятник, качающийся из стороны в сторону.
Подбежав ближе, они увидели мертвое человеческое тело и вцепившееся в него
живое существо, которое извивалось на нем, трясло его, рвало и качалось
вместе с ним.
- Хай-йа! Прочь ты, исчадие ада! - завопил Уэбстер Шоу.
Батар только злобно сверкнул на него глазами и угрожающе зарычал, но
не разжал челюстей.
Лежебок Чарли вытащил револьвер, но руки у него дрожали, словно от
холода, и он не решился выстрелить.
- Возьми ты, - сказал он, протянув револьвер товарищу.
Уэбстер Шоу коротко рассмеялся, прицелился псу в лоб между горящими
глазами и нажал курок. Тело Батара дернулось, забилось в судороге о землю
и вдруг обмякло. Но его стиснутые челюсти так и не разжались.